Поэтические течения постсимволизма

1909-1917
Журналы, ставшие площадками выступлений акмеистов.
1912-1913, 10 номеров

Введение в эстетику и поэтику акмеизма
Жирмунский В.М. ПРЕОДОЛЕВШИЕ СИВОЛИЗМ (1916)
Поколение поэтов [Гиперборея]<…> может быть названо в большей или меньшей степени преодолевшим символизм. По отношению к традиции воспитавшей их эпохи для молодых поэтов характерна известная двойственность: словесные завоевания символизма сохраняются, культивируются и видоизменяются для передачи нового душевного настроения, зато душевное настроение, породившее эти завоевания, отбрасывается как надоевшее, утомительное и ненужное. Кажется, поэты устали от погружения в последние глубины души, <…> [им] снова захотелось быть проще, непосредственнее, человечнее в своих переживаниях, захотелось отказаться от чрезмерной индивидуалистической требовательности к жизни, ломающей и разрывающей живые жизненные связи, бытовые узы между людьми. Хочется быть «как все»; утомились чрезмерным лиризмом, эмоциональным богатством, душевной взволнованностью <…> Хочется говорить о предметах внешней жизни, таких простых и ясных, и об обычных, незамысловатых жизненных делах, не чувствуя при этом священной необходимости вещать последние божественные истины. А внешний мир лежит перед поэтом, такой разнообразный, занимательный и светлый, почти забытый в годы индивидуалистического, лирического углубления в свои собственные переживания.
Мандельштам: Литературные школы живут не идеями, а вкусами <…> Не идеи, а вкусы акмеистов оказались убийственны для символизма. <…> Говорят, вера движет горы, а я скажу, в применении к поэзии: горы движет вкус.
Акмеистов объединил вкус к «жизни». Этот концепт – «жизнь» - стал общим знаменателем эпохи постсимволзма.

Из манифестов акмеистов
Гумилев Н. Наследие символизма и акмеизм (Аполлон. 1913.№1)
На смену символизма идет новое направление, – акмеизм ли (от слова άχμη — высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), – во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом.
Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастать, и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой допрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе – что все попытки в этом направлении – нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. <…> Детски-мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания, – вот то, что нам дает неведомое.

Мандельштам О. Утро акмеизма (1913)
Символисты были плохими домоседами, они любили путешествия, но им было плохо, не по себе в клети своего организма и в той мировой клети, которую с помощью своих категорий построил Кант. Для того, чтобы успешно строить, первое условие – искренний пиетет к трем измерениям пространства - смотреть на них не как на обузу и на несчастную случайность, а как на богом данный дворец. В самом деле: что вы скажете о неблагодарном госте, который живет за счет хозяина, пользуется его гостеприимством, а между тем в душе презирает его и только и думает о том, как бы его перехитрить. Строить можно только во имя «трех измеренией», так как они есть условие всякого зодчества. Вот почему архитектор должен быть хорошим домоседом, а символисты были плохими зодчими. Строить - значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. Хорошая стрела готической колокольни - злая, потому что весь ее смысл — уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто.
***
Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред, —
Башни стрельчатый рост!
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.

«Камень Тютчева, что «с горы скатившись, лег в долине», – есть слово. Голос материи в этом неожиданном паденье звучит как членораздельная речь. На этот вызов можно ответить только архитектурой. Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания.
Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем потенциально способность динамики — как бы попросился в «крестовый свод» – участвовать в радостном взаимодействии себе подобных.
мироощущение для художника орудие и средство, как молоток в руках каменщика, и единственно реальное – это само произведение».
Утро акмеизма (1913)
Как можно истолковать эту метафору в лингвопоэтическом аспекте?
Метафора акмеистического слова у Осипа Мандельштама – камень.

1855-1909
1855-1909
Его книгу «Кипарисовый ларец» Н. Гумилев назвал «катехизисом современной чувствительности»
«Круг его идей остро нов и блещет неожиданностями, иногда парадоксальностью. Для него в нашей эпохе характерна не наша вера, а наше безверье, и он борется за своё право не верить с ожесточённостью пророка. С горящим от любопытства взором он проникает в самые тёмные, в самые глухие закоулки человеческой души; для него ненавистно только позёрство, и вопрос, с которым он обращается к читателю «а если грязь и низость только мука по где-то там сияющей красе?» — для него уже не вопрос, а непреложная истина. «Кипарисовый ларец» - это катехизис современной чувствительности».
Своим ближайшим предшественником, даже учителем, акмеисты считали
Иннокентия Анненского
Близкого символистам по спектру настроений, по картине мира Анненского в сфере поэтики отличало тяготение к «будничному», как он определял, слову. Исходным импульсом к его метафизическим переживаниям служили зачастую обыденные вещи – старая шарманка, тикающие часы, рисунок обоев, тряпичная кукла. Не случайно Лидия Гинзбург свою статью о поэте назвала «Вещный мир».
Именно «вещность» слова Анненского привлекала молодых поэтов 1910-х гг.

Дождик
Вот сизый чехол и распорот,—
Не все ж ему праздно висеть,
И с лязгом асфальтовый город
Хлестнула холодная сеть…
Хлестнула и стала мотаться…
Сама серебристо-светла,
Как масло в руке святотатца,
Глазеты вокруг залила.
И в миг, что с лазурью любилось,
Стыдливых молчаний полно,—
Всё темною пеной забилось
И нагло стучится в окно.
В песочной зароется яме,
По трубам бежит и бурлит,
То жалкими брызнет слезами,
То радугой парной горит.
……………………................
О нет! Без твоих превращений,
В одно что-нибудь застывай!
Не хочешь ли дремой осенней
Окутать кокетливо май?
Иль сделаться Мною, быть может,
Одним из упрямых калек,
И всех уверять, что не дожит
И первый Овидиев век:
Из сердца за Иматру лет
Ничто, мол, у нас не уходит —
И в мокром асфальте поэт
Захочет, так счастье находит
1909

ЛЕВЫЙ ФЛАНГ АКМЕИЗМА
Акмеизм не был, конечно, однороден. В качестве своего рода его классики мы представляем творчество поэтов-петербуржцев – Анны Ахматовой, Николая Гумилева и Осипа Мандельштама. Для их стихов характерна очевидная погруженность в культуру – реминисценции, прямое использование образов из сферы истории и культуры… В этом отношении им противоположны Владимир Нарбут и Михаил Зенкевич с их очевидным, а порой демонстративным стремлением «схватить» жизнь вне культурных опосредований в ее обнаженном и сочном натурализме, в первозданной силе ее проявлений. Нарбут и Зенкевич нередко используют образы физиологически откровенные, грубые, иногда отвратительные, и это отчасти сближает их с эстетикой безобразного у футуристов.
Если взглянуть на эстетическое своеобразие «левых» акмеистов с точки зрения социологии литературы, то, может быть, одним из его объяснений могло бы стать их провинциальное происхождение.

В.И. Нарбут (1888-1938)

Портрет
Взглянь на род человеческий. Он ведь есть книга: книга же черная.
Гр. С. Сковорода
Мясистый нос, обрезком колбасы
нависший на мышастые усы,
проросший жилками (от ражей лени),–
похож был вельми на листок осенний.
Подстриженная сивая щетина,
из-под усов срывалась – в виде клина;
не дыней ли (спаси мя от греха!),
глянь, подавилась каждая щека?
Ленивей и сонливей лопухов,
солонки сочные из-за висков,
ловя, ховая речи, вызирали
печурками (для вкладки в них миндалин).
А в ямках-выбоинах под бровями
два чернослива с белыми краями,
должно быть, в масле (чтоб всегда сиять),
полировали выпуклую гладь.
И лоб, как купол низенький извне,
обшитый загорелой при огне,
потрескавшейся пористою кожей,
проник заходиной в колосьев ложе;
и взмылила главы обсосок сальный
полсотня лет, глумясь над ним нахально:
там – вошь сквозная, с точкою внутри,
впотьмах цепляет гнид, как фонари.

В качестве неожиданной параллели к
портрету-натюрморту Владимира
Нарбута вспоминаются причудливые портреты
кисти «странного» итальянского
художника XVI столетия Джузеппе
Арчимбольдо (1526-1593).

Михаил Зенкевич (1886-1973)